И каждый, кто покидал свой очаг из-за нужды, на выходе из аула встречал святыню. Путник вставал перед ней, возводил к Творцу руки и будто клал в эти руки всю душу. Душу, наполненную тяжким бременем.

Наверное, он пытался рассказать свою тревогу в мольбе, но слов его не доставало. Оставалось только просить теми речами, которым его когда-то научил дед, сидя на молитвенном коврике. И вот также, как и его предки и предки предков, просил он о сохранении родных, оставленных вверенными ему — Богу — аманат!

О сохрани его в пути, моля об удаче в попутчики — сафар!

Кому ещё он мог доверить самое ценное? И на кого более надёжного он мог положиться в своём странствии в чужбину?

И в месяцы скитаний, у него, безграмотного и бедного, среди людей, шумящих вокруг непривычным говором, со страхом щемило сердце в груди: «А что же там, в родном ауле, со старой матерью? С детьми? Живы ли? Здоровы? А вдруг болезнь? Вдруг голод?!» Иной раз он узнавал о потере, спустя многие дни, а то и месяцы…

Но колесница времени мчится вперёд, не жалея ни прошлого, ни будущего. Колесо повернулось раз и другой — теперь у агульца в ночи сакля сияет огнями. Путь его длинный, не требует недели и даже дня, а его тревога длится ровно столько, сколько гудков он слышит у уха, пока кто-то на том конце не скажет «да». Современный агулец надменен, считая предков и предков предков своих наивно молящимися камням.

Насколько глупыми они кажутся ему? Насколько наивными?

В лёгкости своего бытия, заработанного трудом живших ранее, и суждения даются легко, когда нет усердия в мысли, над которой необходимо потрудиться, чтобы понять истину.

Напоминанием, а не камнями, явилась святыня для горца: о том, что, покидая дом, сначала за чертой аула он должен помолиться Богу, чтобы хранил семью, помянуть родных, что лежат в толще земли. А затем, ступая за родные земли в чужбину, помолиться о сохранении Агула для агульца.

Но не только за будущее должен молиться горец: ему следует помнить о прошлом и быть благодарным за настоящее. Поэтому молитва его ринется к Богу о помиловании тех, кто в жестоких боях лег за землю в скалистом и неприступном Магу-дере, сражаясь отчаянно и с Надиром, и с монголами. Лишь, отдав честь предкам, доверив родных и землю Творцу, попросив  благословения на предстоящий путь у Него, горец покидал агульское ущелье и ступал на низменность лезгин. И ни разу он не забывал возложить садаку в той мере, что по плечу ему, в маленькое окошко: кусок ли это чёрствого хлеба или сладкого сахара — пусть нуждающийся возьмёт и тоже помолится за его надежды Богу.

И в какие только земли не несли агульца-отходника его ноги: через богатые садами лезгинские поля в жаркий Азербайджан, притягивающий на заработки нефтью и рыболовством. И всегда его тянуло назад — в суровые горы Агула, куда вместе с заработком он приносил диковинные рассказы об увиденном и новые слова. С лезгином он мог говорить на лезгинском, с азербайджанцем — на азербайджанском. Но к Творцу, встав у святыни Магу-дере, воздав молитву на арабском, мольбу обращал на родном — на агульском!

Если время ушло без потерь, наверняка благодарил Творца за его путь и за то, что теперь он вновь ступает пусть на суровую, но родную землю-мать.

Теперь едва ли не каждый второй пренебрегает напоминанием, бросая с надменностью «камни». Не нуждается нынче агулец ни в хлебе, ни в сахаре, и платок лучший из сундука не привяжет к святыне, чтобы нуждающийся взял, ибо нет нуждающегося. Ноша стала легче. Но станет ли святыня забвением? Или время проучит спесивца, повернувши колесо вспять?

Вайс